Гилгул - Страница 46

— Легионеры Това. — И, обернувшись, страшно выкрикнул сорванной глоткой: — К атаке! А свежие пехотинцы Това уже бежали по равнине, ударяя мечами и копьями о щиты и крича: „Цваот Га-Шем! Веийрду!“ И впереди широкой полосой, отблескивая алой закатной медью, шла конница. Шатающиеся от усталости пикейщики и копьеносцы Адраазара и Аннона выстроились в линию, подняв оружие, но было их слишком мало и были они уже слишком слабы, чтобы погасить атаку двух полных легионов. Даже поддержка стрелков и моавитянской пехоты, отважно вставшей в линию наравне с копьеносцами, не могла исправить положения. Через несколько секунд все они были сметены конницей Това. За считанные минуты арамеи, аммонитяне и моавитяне потеряли воинов больше, чем за всю битву.

— К городу! Пробивайтесь к городу!!! — кричал Аннон, ожесточенно рубя мечом направо и налево. В этот момент он понял, что проиграл окончательно. Дэефет купил не предательство легионов Това. Царь Иегудейский купил жизнь своего врага».

08 часов 17 минут Это было как взрыв. Словно что-то толкнуло его изнутри. Он сел, еще окончательно не проснувшись. Перед глазами плыл жемчужный свет, свитый в тугой жгут безвременья. Саша в нем задыхался. Он еще чувствовал тяжесть меча в скользкой от крови руке, ощущал обод шлема на голове, плотный охват латных ремней на плечах и наколенников на голенях и жуткий огонь в ступнях, с которых вымокший кровью, подобный наждаку песок содрал кожу. И жила еще тупая ноющая боль в усталых мышцах. Одним словом, чувствовал себя Саша совершенно разбитым. Он посмотрел в потолок. Постепенно пришли воспоминания ночи. «Сон, — подумалось ему. — Все сон. Но какой правдоподобный-то. Леонид Юрьевич словно все еще сидел здесь, в кухне. Или…» Саша оторвал голову от подушки. Нет, тихо. Значит, все-таки сон. Бывает. Иногда начитаешься на ночь всякого, и снится потом… Он кряхтя скинул ноги с кровати, выдохнул через оттопыренную нижнюю губу. Это не принесло облегчения. Саша выключил торшер, повернул голову и мутно вгляделся в циферблат электронных часов. Начало девятого. Слава Богу, ему не нужно сегодня на работу. И сразу вспомнил о том, что договорился с Костей поехать в «Ленинку». Надо проверить, не был ли записан в ней Потрошитель и не имел ли он доступа к библиотечному экземпляру «Благовествования». Правда, Андрей сказал, что книга в спецхране, но сейчас такое время, что ни в чем нельзя быть уверенным. Может быть, микрофильм сделали ему на заказ. Или копию на лазерный диск. Или еще что-нибудь. Саша огляделся. Книги не было. Чтоб тебя… Где? Он ощутил приближающуюся панику. Где?!! Ну где же? Он ведь заснул с ней в руках! Сразу и резкость в глазах навелась, и легкость в теле появилась необыкновенная. Саша отшвырнул подушку, сдернул пустой пододеяльник. Вот. Вот она, родимая, здесь. Схватил книгу, с силой сжал в пальцах, словно кто-то хотел отобрать ее. Даже умываться Саша пошел, положив «мраморный» фолиант на журнальный столик и прижав ладонью, будто для памяти. Умылся, почистил зубы, направился в кухню и там, уже без всякого внутреннего волнения, открыл холодильник. Миска с котлетами стояла на верхней полке. Саша застыл, как стоял, полусогнувшись. Значит, это был не сон. Приходил все-таки Леонид Юрьевич, Ангел. Саша зажмурился, затем открыл глаза. Миска не исчезала. А может быть, он все еще спит? Спит и видит во сне, что проснулся? Саша ущипнул себя за предплечье и скривился от боли. Нет, не сон. Та-ак. Попробуем сообразить, зачем приходил Леонид Юрьевич? Поджарить котлет, поболтать за жизнь? Ерунда. То, что ночной визитер — не вор, тоже ясно. «Благовествование», во всяком случае, он оставил. Но не воспринимать же всерьез весь этот треп об Ангеле и Предвестнике Зла. Ангел, ночами подрабатывающий на Земле жаркой котлет? Смешно. Тогда что? Надо будет у Кости спросить. Может быть, подскажет какой-нибудь вид преступления, когда приходят среди ночи, готовят, а потом уходят, так ничего и не взяв. Саша ткнул в котлету пальцем. Нормальная котлета. Холодная. Он решительно отрезал два толстых ломтя хлеба, обстоятельно намазал их маслом и не без ехидства шлепнул сверху пару широких котлетин. Смешно, но именно поедание котлет стало для него актом окончательного признания, что Леонид Юрьевич действительно сидел в этой кухне вчера ночью. Налив в большую чашку горячего кофе, Саша откусил от бутерброда. Смачно откусил, широко, с душой. Ничего, вкусно. Принялся жевать, разглядывая в окно голые тополя, березы, машины, продрогшего кота у подъезда и соседей, бодрой армейской рысью бегущих к автобусной остановке. Вышел во двор сине-рыжий, дородный, вечно поддавший дворник. Фигура колоритная и по-своему даже обаятельная. Постоял, слегка покачиваясь, приноравливаясь к пьяной гибкости метлы, и взялся за работу. С ожесточением взялся, словно каждый клок сырого рыхлого снега был его личным «кровником». Он мел и время от времени срывал приветливо плоскую, как тарелка, серую кепчонку, здороваясь с жильцами «своего» дома. Наблюдая за битвой дворника с зимой, Саша размышлял о первоочередных делах на сегодня. Во-первых, раз уж все равно встречаются у заветного домика на Петровке, надо зайти к Косте, просмотреть материалы, собранные на Потрошителя, и заодно уж попросить выяснить насчет Леонида Юрьевича Далуия. Фамилия редкая. Косте не составит труда получить соответствующую справку. Втравил, пусть теперь отрабатывает. Затем в «Ленинку». Хорошо бы еще пообщаться со специалистом-книговедом. Узнать, есть ли в мифологии что-то о Гончем. «И вот еще, — думал Саша, отправляя в рот последки второго бутерброда и вытирая жирные пальцы бумажным полотенцем. — Надо навестить врача. Того самого, который первым беседовал с Потрошителем. Узнать, чего же он так испугался. Может, убийца показал ему „взгляд василиска“? Кстати, интересная штука, надо будет попробовать как-нибудь. Но перед зеркалом и непременно в одиночестве. А то еще решат, что у него на почве долгого общения с клиентурой случился в головушке маленький сдвиг». Быстрый взгляд на часы. Пятнадцать минут девятого. Пора. Лучше подъехать пораньше. Формально появится причина зайти, посмотреть материалы на Потрошителя. А то ведь Костя еще заставит сперва ехать в библиотеку, а потом возвращаться на Петровку. С него станется. Саша прошел в комнату, оделся, взял со столика книгу и бережно положил в пакет. Сверху кинул запечатанную пачку сигарет, а открытую сунул в карман вместе с зажигалкой. В прихожей натянул пальто, туфли и охнул от боли. Ну да, стер же песком кожу, стер, до кровавых рубцов. Снова стащил туфли, носки и внимательно, покряхтывая от усердия и выворачивая ступни, осмотрел ноги. Никаких рубцов. Даже потертостей нет. Странно. Снова обулся. Но больно ведь. Нет, серьезно, больно. Ладно. Не сидеть же теперь целый день дома. А если завтра ему приснится, как Дэефет отрубает Аннону голову, помереть прикажете? Смешно же! Да, смешно. Но больно. Он не без труда выполз из квартиры, запер дверь на все замки. Старательно подергал ручку. Заперто. Точно, заперто. Пошел вниз по лестнице, морщась на каждом шагу от неприятной, хотя и негромкой боли в ступнях. На улице постоял с минуту, поеживаясь под порывами прохладного ветра. Дворник, отхвативший у погоды уже половину двора, торопливо сорвал кепку и поклонился почтительно. Знает, что скоро придет. Тот, кто каждый день выпивает от пятисот эмгэ до литра, рано или поздно приходит к Саше. Или к кому-нибудь из его коллег. Или отправляется в куда менее приятное, хотя и более спокойное местечко. Саша тоже наклонил уважительно голову, улыбнулся. Пошел через двор, прихрамывая. В автобусе ему уступил место юноша раннего пионерского возраста. Правда, сперва наступил на ногу и увидел перекошенное страданием лицо. Все-таки иногда сесть бывает очень приятно. Сидящий человек — символ исключительности. Из общества. Все стоят, он сидит, кулацкая морда. Значит, есть в нем что-то эдакое. Что-то такое, чего нет в других, стоящих. Например, инвалидность. Или наглость безграничная. В любом случае, стоящие сидящего ненавидят искренне, всей душой. Через турникет проходил, как наркокурьер через таможенный контроль, медленно и осторожно. Под подозрительным взглядом эскалаторной хранительницы доплюхал до чудо-лестницы и спустился на платформу. Путь от дома до Костиной работы плавно превращался из просто пути в дорогу страданий. И ничего бы еще